Я нихрена не умею писать романтические вещи. Стиль не дается. Однако ныне, сциуровдохновленный, сгенерил.


Костер надо было развести таким образом, чтобы он не отражался в воде и не беспокоил леса. К счастью берег озера был пологий и песчаный.
Вскорости все собрались.
Выслушали.
Задумались.

Саламандр сказал:
- Я живу в самой середине огня, где земля становится жидкой, где камни испаряют белый пот и со вздохом рассыпаются в крошево, где воздух существует только в виде твердых белесых катышков, отслоившихся с бесцветного слоя пламени, и сухих скорлупок, осыпающихся с новорожденных искр.
Жители огня ничего о ней не знают.

Ундина оперлась прекрасными голубыми руками о торчащую у самого берега корягу:
- Я живу в непрестанном шевелении воды, где горит только отражение лунного света в чешуе серебряной стремительно летящей рыбы, где живые и мертвые равно неторопливы, а прогорклый воздух бывает лишь между волосками на брюшке паука, притаившегося под сгнившим листом кувшинки.
Я не видела твою сестру.

Гном выкопался чуть повыше, и приподнял над своей кротовьей норкой выпачканное землею сморщенное личико:
- Мы живем в шестернях остановившегося времени, где пещеры неторопливо вдыхают в течение столетия, и выдох их капает со сталактита; где для червей слишком холодно, а для мертвецов слишком тихо.
Мы тоже ее не видели.

Сильфида на моем плече чуть слышно всхлипнула.

Ворон каркнул негромко и прикрыл набрякшие от тяжелого лунного серебра веки.
- Рано плачешь, малютка.
Я видел, как дочери воздуха танцуют среди речных струй, распирающих брюхо придонным камням; видел, как они резвятся над огнем вулкана, прячась между искрами и седлая шелуху пепла; видел, как их всасывают со всхлипом бесстрастные пещеры, которым нет разницы, чем наполнить вздох.
Следов твоей сестры не нашли ни в пламени, ни в могиле, ни в толще вод, значит ее душа поселилась в человеке; если ты и найдешь её, то не узнаешь.
Вот теперь - плачь.

Сильфида заплакала, прозрачные надкрылья трепетали, и крошечные ручки-паутинки цеплялись, одна - за расползающийся ворот моего платья, а другая - за чуть колеблемые ветром лохмотья истлевшей веревки.
Осина скрипнула.
Огонь догорал, вздрогнула отпущенная коряга, на опустевшую норку неспешно спустился серебряный осиновый лист.
Ворон перепорхнул с моей головы на правое плечо и вернулся к трапезе.